«Одной волной подняться в жизнь иную ...» Очерк творчества Афанасия Фета |
![]() |
Афанасий Афанасиевич Фет (1820–1892), подобно Пушкину, приходит к нам со своими стихами ещё в раннем детстве и затем сопровождает всю жизнь. ![]() «Мама! глянь-ка из окошка …», «Ель рукавом мне тропинку завесила…», «Печальная берёза у моего окна…», «Уж верба вся пушистая…», «Первый ландыш», «В дымке-невидимке…», «Это утро, радость эта…», «Зреет рожь под жаркой нивой…», «Ласточки пропали…», «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «На заре ты её не буди…», «Я пришёл к тебе с приветом…» Фетовские строки – целый мир светлой радости – ласкают слух, греют сердце, щедро изливают в душу читателя любовь, добро и красоту. Как Красоту с заглавной буквы воспринимал поэт своим чутким художественным сознанием дивное устроение Божьего мира – прекрасного и непостижимого в своих глубинах: Целый мир от красоты, От велика и до мала, И напрасно ищешь ты Отыскать её начало. Собственная жизнь поэта была окутана множеством неразгаданных тайн. За краткой, как шелестящий вздох, фамилией Фет – загадочное сплетение целой цепи событий. На заре жизни поэта тайна его рождения и происхождения обернулась лишением дворянства. А далее – долгий путь к его восстановлению, когда Фету, говоря его же словами, уже светили «вечерние огни». И ещё загадка трагической гибели его возлюбленной Марии Лазич, и секрет неизменных чувств к ней: «Вы те же светлые, святые, молодые» – до конца жизни поэта. Даже в старости, обращаясь к любимой, Фет в ошеломляющей поэтической метафоре признаётся в свежести и силе этих переживаний, которые с годами только обостряются: Та трава, что вдали на могиле твоей, Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей… Любовь, вспыхнувшая в молодые годы, стала постоянным источником вдохновения на протяжении всей последующей творческой жизни поэта. Возлюбленной он посвятил множество произведений, объединённых в стихотворные циклы. И всё это – настоящие шедевры, как, например, «Alter еgо» («Второе я»):
У
любви есть слова, те слова не умрут.
Нас
с тобой ожидает особенный суд;
Он
сумеет нас сразу в толпе различить,
И
мы вместе придём, нас нельзя разлучить! Это почти пасхальное торжество любви, преодолевающей смерть! Такова поздняя фетовская лирика, которая не переставала изумлять читателей и критиков неувядающей свежестью, глубиной мысли и чувства, дивной поэтической образностью, музыкальностью. Так, поэт Я.П. Полонский – близкий друг Фета – писал о нём: «создать такой гимн неземной красоте, да ещё в старости!» Литературный критик и поэт Б.А. Садовский справедливо говорил о последних произведениях Фета: «стихи, написанные им в 1892 году, в благоуханности и свежести не уступают прежним: фетовский гений сохранил свой первозданный блеск до последнего вздоха».
Фет родился в
усадьбе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии – имении знатного орловского
помещика Афанасия Неофитовича Шеншина. Мальчика также назвали Афанасием, и до
четырнадцати лет он носил фамилию Шеншин. Но в 1834 году духовная консистория
установила, что официальный брак русского дворянина А.Н. Шеншина и немецкой
подданной Шарлотты-Елизаветы Фёт был совершён уже после рождения маленького
Афанасия. Он был лишён русской фамилии, потомственного дворянства, прав на наследство
и имущество и даже права именоваться русским. С той поры ему надо было подписываться
так: «К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил». И только в 1878 году ему
удалось восстановить все утраченные права. Впоследствии он писал другу: «Тогда я был бедняком офицером, полковым
адъютантом, а теперь, слава Богу, орловский, курский и воронежский помещик,
коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Всё
это приобрёл усиленным трудом, а не мошенничеством, и на этот счёт я покоен».
На могиле поэта
в селе Клеймёново Орловской области значится двойная фамилия Фет-Шеншин. В ней
– раздвоившаяся судьба, двойственная жизнь: автор поэтических шедевров и
помещик, рачительный владелец нескольких имений; бедняк и богач; безродный
иностранец-разночинец и знатный русский дворянин; проникновенный лирик и
уездный мировой судья; влюблённый, до конца дней своих сердцем преданный погибшей девушке, и муж своей супруги в
безлюбовном браке. И всё это – тоже Фет. «Практическое и духовное в нём было одинаково
сильно», – замечала свояченица Л.Н. Толстого Т.А. Кузминская, хорошо
знавшая Фета. Сам он
признавался: «Жизнь моя – самый сложный роман». Бытие во всей его непостижимой и неисчерпаемой сложности, едва уловимой в неясных предчувствиях, пророческих снах, полёте мечты, в стремлении прикоснуться к тому запредельному, чему нет и не может быть слова на земном человеческом языке: «Людские так грубы слова, Их даже нашёптывать стыдно!», – но что можно было бы выразить лишь душой: «О, если б без слова Сказаться душой было можно!» в центре художественного мира поэта: Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг И тёмный бред души, и трав неясный запах… Поэтическое мироощущение Фета, христианское в своих сущностных основах, тяготеет к миру горнему, высшему; ищет его отблески в мире земном, дольнем. Поэт стремится проникнуть в запредельные тайны бытия, уловить то неуловимое, о чём возвещал апостол Павел: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2: 9). В уповании на беспредельное милосердие Божие воистину ангельской песнью звучат эти фетовские строки:
Я понял те слёзы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает
предела, Где веришь, что счастью не будет конца. Современник Фета, христианнейший русский классик Ф.М. Достоевский (1821–1881) в вершинном своём романе «Братья Карамазовы» (1881) устами старца Зосимы проповедовал: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим». Именно такое ощущение старался передать в поэзии Фет, видя в этом свою основную творческую задачу:
Одним
толчком согнать ладью живую
С
наглаженных отливами песков,
Одной
волной подняться в жизнь иную,
Учуять
ветр с цветущих берегов <…>
Шепнуть
о том, пред чем язык немеет,
Усилить
бой бестрепетных сердец –
Вот
чем певец лишь избранный владеет, Вот в чём его и признак, и венец! «Христианство является, бесспорно, высшим выражением человеческой нравственности, – размышлял Фет, – и основано на трёх главных деятелях: вере, надежде и любви. Первыми двумя оно обладает наравне с прочими религиями. Нет религии без веры и надежды; зато любовь – исключительный дар христианства, и только ею Галилеянин победил весь мир». Божья любовь как связующее начало разлита во всем мироздании, во всей природе, и человек, устремляясь от земного к небесному, своей духовной сущностью постигает и молитвенно славит её:
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не
устыдиться,
Нельзя пред вечной
красотой Не петь, не славить, не молиться. Таково для Фета предназначение поэта и поэзии. Его стихи живут, дышат, звучат, благоухают, переливаются оттенками красок, трепещут, словно взволнованное сердце. В дивной поэтической метафоричности исчезает грань между миром внешним и внутренним:
Целый день спят ночные
цветы,
Но лишь солнце за рощу
зайдёт,
Раскрываются тихо
листы, И я слышу, как сердце цветёт.
Фетовские стихи
импрессионистичны. Главное для художника – не объект изображения и не сюжет,
даже внутренний, а то впечатление, тот задушевный трепет, который они вызывают.
Намного важнее в лирическом мире Фета оказывается сама атмосфера – воздушная, прозрачная, тончайшая.
Таков, например, его зимний пейзажный цикл «Снега». Фет, по воле судьбы вынужденный долгие годы именовать себя
«иностранцем», названием цикла принципиально подчеркнул свою русскость (сравним у Пушкина: «Татьяна (русская душою, Сама не зная, почему) С её холодною
красою Любила русскую зиму»). Ведь таких снежных зим, как в России,
больше нигде не бывает:
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,
Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких Одинокий бег.
Тем сильнее в зимнюю стужу ощущение тепла и уюта домашнего очага, жарко
натопленного запертого домика, который снаружи осаждают морозы, метели и
снежные бури: Кот поёт, глаза прищуря, Мальчик дремлет на ковре, На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе. <…>
Мальчик встал. А кот глазами Поводил и всё поёт; В окна снег валит клоками, Буря свищет у ворот. Картина безмятежного счастья, безоблачного детства, до поры надёжно защищённого от жизненных вьюг, под мирное кошачье мурлыканье баюкает, согревает, словно горящие поленья в русской печке. Зима прочно связана в народном сознании с Рождеством Христовым, со Святками, с их традициями и обрядами, с зимней фольклорной сказочностью: «Погадай мне, друг мой няня, Нынче святочная ночь». Уютной и одновременно загадочной святочной атмосферой дышат фетовские стихи: Помню я: старушка-няня Мне в рождественской ночи Про судьбу мою гадала
При мерцании свечи <…>
Няня добрая гадает, Грустно голову склоня; Свечка тихо нагорает, Сердце бьётся у меня. Фета называют поэтом мгновений. «Одним воздушным очертаньем» ему удаётся запечатлеть мгновенные мимолётные состояния, которые «крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг». Показательно в этом отношении грациозное стихотворение «Бабочка»: Ты прав. Одним воздушным очертаньем Я так мила. Весь бархат мой с его живым миганьем –
Лишь два крыла.
Не спрашивай: откуда появилась? Куда спешу? Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот –
дышу.
Надолго ли, без цели, без усилья, Дышать хочу? Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу. Сиюсекундные, едва уловимые мгновения: «Вот-вот сейчас…» – характерны и для философской, и для любовной, и для пейзажной лирики Фета, рождённой его непревзойдённой «зоркостью к красоте». Таков, например, «Весенний дождь»:
Две капли брызнули в
стекло,
От лип душистым мёдом
тянет,
И что-то к саду подошло, По свежим листьям барабанит. Такие же переходные преображения многоликой природы – в стихотворении «Вечер»:
На пригорке то сыро, то жарко,
Вздохи дня есть в
дыханье ночном, –
Но зарница уж теплится
ярко Голубым и зелёным огнём.
В знаменитом стихотворении «Шёпот, робкое дыханье…» – столь же чудесные метаморфозы в сложных ассоциациях созвучий
языка природы и невысказанных человеческих чувств:
Свет
ночной, ночные тени,
Тени
без конца,
Ряд
волшебных изменений
Милого
лица,
В
дымных тучках пурпур розы,
Отблеск
янтаря,
И
лобзания, и слёзы, И заря, заря!..
Назывные,
безглагольные конструкции этих стихов – «безначальный конец, бесконечное
начало» (по отзыву критика Н.К. Михайловского) – создают особое звуковое впечатление: будто слышится биение пульса, стук
взволнованного сердца.
Быстротечная череда постоянно сменяющих друг
друга мгновений и состояний стихии природы, иррациональные импульсы
душевных движений, не поддающиеся описанию, но которые
поэт всё же способен уловить и удержать на неизмеримо малый отрезок времени, парадоксально
соотносятся в художественном мире Фета с вечностью и бесконечностью Вселенной: И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твоё узнаю, солнце мира. Лирический герой стихотворения «Воздушный город», вглядываясь в причудливые очертания проплывающих облаков, рад был бы слиться с их движением, подняться на воздух в невесомом полёте вслед за манящей мечтой: Вон там по заре растянулся Причудливый хор облаков: Всё будто бы кровли, да стены, Да ряд золотых куполов. <…>
И весь этот город воздушный Тихонько на север плывёт… Там кто-то манит за собою –
Да крыльев лететь не даёт!.. Небосвод для Фета звучащий: «хор облаков». Также звучат у поэта звёзды, он слышит их «таинственный хор»: «>И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал». Неземные звуки сродни пению ангелов, славящих Бога, и эта трепетная небесная песнь роднится с чуткой человеческой душой, изливается потоком любви: Я долго стоял неподвижно, В далёкие звёзды вглядясь, – Меж теми звездами и мною Какая-то связь родилась.
Я думал… не помню, что думал; Я слушал таинственный хор, И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор… Та же живая космическая пульсация: «Звёзды южные дрожат», тот же «таинственный хор»–ангельский, звёздный и человеческий: «И за Ангелами в вышних Славят Бога пастухи» – воплотились в чуде рождественской ночи, когда при сиянии путеводной Вифлеемской звезды в нераздельной гармонии слились земное и небесное, сиюминутное и вечное, человеческое и Божественное. Умиротворяющие мотивы света и тишины («Свете тихий» –в православной молитве) созвучны рождественскому благовествованию небесных Ангелов: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2: 14): Ночь тиха. По тверди зыбкой Звёзды южные дрожат. Очи Матери с улыбкой В ясли тихие глядят. <…>
Ясли тихо светят взору, Озарён Марии лик. Звёздный хор к иному хору Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко Та звезда далёких стран: С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан. Художественным озарением, Божественным откровением рождён также поэтический шедевр «На стоге сена ночью южной…» Ощущая высшую ценность каждого мига жизни в перспективе вечности и бесконечности мироздания, лирический герой осознаёт себя любимым Божьим творением на Земле: Земля, как смутный сон немая, Безвестно уносилась прочь, И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь. Он испытывает захватывающее дух чувство полёта во вселенском пространстве. Однако космическая необъятность не пугает человека, который постигает, что он в руке Божьей, и ощущает неизменную поддержку высших сил – «длани мощной». В головокружительном космизме лирический герой словно растворяется в вышине звёздного неба, в родственном единении со Вселенной:
Я ль нёсся к бездне полуночной,
Иль сонмы звёзд ко мне неслись? Казалось, будто в длани мощной Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем Я взором мерил глубину, В которой с каждым я мгновеньем
Всё невозвратнее тону. Лейтмотивы фетовской лирики – полёт, ощущение воздушности, невесомости, слияния человеческой души с необъятным космосом, обращённость к вечному и бесконечному: Когда вослед весенних бурь Над зацветающей землёй Нежней небесная лазурь И облаков воздушен рой,
Как той порой отрадно мне Свергать земли томящий прах, Тонуть в небесной глубине
И погасать в её огнях! С «лирической дерзостью», свойственной его поэзии, Фет устремляется к Творцу, обретая в собственной душе пламя безмерной Божественной любви, не ограниченной пространством и временем:
Нет, Ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим, Огонь сильней и ярче всей Вселенной.
Меж тем как я, добыча суеты,
Игралище её непостоянства,
Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,
Ни времени не знает, ни пространства. |
|
08.12.2020 г. |
|
Наверх |